О Боге, мире, себе > Высказывания, мнения, взгляды
Фридрих Ницше. Так говорил Заратустра (отрывки)
(1/1)
путник:
Долго спал Заратустра, и не только утренняя заря, но и час
дополуденный прошли по лицу его. Но наконец он открыл глаза: с
удивлением посмотрел Заратустра на лес и тишину, с удивлением
заглянул он внутрь самого себя. Потом он быстро поднялся, как
мореплаватель, завидевший внезапно землю, и возликовал: ибо он
увидел новую истину. И так говорил он тогда в сердце своем:
"Свет низошел на меня: мне нужны спутники, и притом живые,
-- не мертвые спутники и не трупы, которых ношу я с собою, куда
я хочу.
Мне нужны живые спутники, которые следуют за мною, потому
что хотят следовать сами за собой -- и туда, куда я хочу.
Свет низошел на меня: не к народу должен говорить
Заратустра, а к спутникам! Заратустра не должен быть пастухом и
собакою стада!
Сманить многих из стада -- для этого пришел я. Негодовать
будет на меня народ и стадо: разбойником хочет называться
Заратустра у пастухов.
У пастухов, говорю я, но они называют себя добрыми и
праведными. У пастухов, говорю я, но они называют себя
правоверными.
Посмотри на добрых и праведных! Кого ненавидят они больше
всего? Того, кто разбивает их скрижали ценностей, разрушителя,
преступника -- но это и есть созидающий.
Посмотри на правоверных! Кого ненавидят они больше всего?
Того, кто разбивает их скрижали ценностей, разрушителя,
преступника -- но это и есть созидающий.
Спутников ищет созидающий, а не трупов, а также не стад и
не верующих. Созидающих так же, как он, ищет созидающий, тех,
кто пишут новые ценности на новых скрижалях.
Спутников ищет созидающий и тех, кто собирал бы жатву
вместе с ним: ибо все созрело у него для жатвы. Но ему
недостает сотни серпов; поэтому он вырывает колосья и негодует.
Спутников ищет созидающий и тех, кто умеет точить свои
серпы. Разрушителями будут называться они и ненавистниками
добрых и злых. Но они соберут жатву и будут праздновать.
Созидающих вместе с ним ищет Заратустра, собирающих жатву
и празднующих вместе с ним ищет Заратустра: что стал бы он
созидать со стадами, пастухами и трупами!
И ты, мой первый спутник, оставайся с благом! Хорошо
схоронил я тебя в дупле дерева, хорошо спрятал я тебя от
волков.
Но я расстаюсь с тобою, ибо время прошло. От зари до зари
осенила меня новая истина.
Ни пастухом, ни могильщиком не должен я быть. Никогда
больше не буду я говорить к народу: последний раз говорил я к
мертвому.
К созидающим, к пожинающим, к торжествующим хочу я
присоединиться: радугу хочу я показать им и все ступени
сверхчеловека.
Одиноким буду я петь свою песню и тем, кто одиночествует
вдвоем; и у кого есть еще уши, чтобы слышать неслыханное, тому
хочу я обременить его сердце счастьем своим.
Я стремлюсь к своей цели, я иду своей дорогой; через
медлительных и нерадивых перепрыгну я. Пусть будет моя поступь
их гибелью!"
О пути созидающего
Ты хочешь, брат мой, идти в уединение? Ты хочешь искать
дороги к самому себе? Помедли еще немного и выслушай меня.
"Кто ищет, легко сам теряется. Всякое уединение есть грех"
-- так говорит стадо. И ты долго принадлежал к стаду.
Голос стада будет звучать еще и в тебе! И когда ты
скажешь: "у меня уже не одна совесть с вами", -- это
будет жалобой и страданием.
Смотри, само это страдание породила еще единая
совесть: и последнее мерцание этой совести горит еще на твоей
печали.
Но ты хочешь следовать голосу своей печали, который есть
путь к самому себе? Покажи же мне на это свое право и свою
силу!
Являешь ли ты собой новую силу и новое право? Начальное
движение? Самокатящееся колесо? Можешь ли ты заставить звезды
вращаться вокруг себя?
Ах, так много вожделеющих о высоте! Так много видишь
судорог честолюбия! Докажи мне, что ты не из вожделеющих и не
из честолюбцев!
Ах, как много есть великих мыслей, от которых проку не
более, чем от воздуходувки: они надувают и делают еще более
пустым.
Свободным называешь ты себя? Твою господствующую мысль
хочу я слышать, а не то, что ты сбросил ярмо с себя.
Из тех ли ты, что имеют право сбросить ярмо с себя?
Таких не мало, которые потеряли свою последнюю ценность, когда
освободились от рабства.
Свободный от чего? Какое дело до этого Заратустре! Но твой
ясный взор должен поведать мне: свободный для чего?
Можешь ли ты дать себе свое добро и свое зло и навесить на
себя свою волю, как закон? Можешь ли ты быть сам своим судьею и
мстителем своего закона?
Ужасно быть лицом к лицу с судьею и мстителем собственного
закона. Так бывает брошена звезда в пустое пространство и в
ледяное дыхание одиночества.
Сегодня еще страдаешь ты от множества, ты, одинокий:
сегодня еще есть у тебя все твое мужество и твои надежды.
Но когда-нибудь ты устанешь от одиночества, когда-нибудь
гордость твоя согнется и твое мужество поколеблется.
Когда-нибудь ты воскликнешь: "я одинок!"
Когда-нибудь ты не увидишь более своей высоты, а твое
низменное будет слишком близко к тебе; твое возвышенное будет
даже пугать тебя, как призрак. Когда-нибудь ты воскликнешь:
"Все -- ложь!"
Есть чувства, которые грозят убить одинокого; если это им
не удается, они должны сами умереть! Но способен ли ты быть
убийцею?
Знаешь ли ты, брат мой, уже слово "презрение"? И муку
твоей справедливости -- быть справедливым к тем, кто тебя
презирает?
Ты принуждаешь многих переменить о тебе мнение -- это
ставят они тебе в большую вину. Ты близко подходил к ним и
все-таки прошел мимо -- этого они никогда не простят тебе.
Ты стал выше их; но чем выше ты подымаешься, тем меньшим
кажешься ты в глазах зависти. Но больше всех ненавидят того,
кто летает.
"Каким образом хотели вы быть ко мне справедливыми! --
должен ты говорить. -- Я избираю для себя вашу несправедливость
как предназначенный мне удел".
Несправедливость и грязь бросают они вослед одинокому; но,
брат мой, если хочешь ты быть звездою, ты должен светить им,
несмотря ни на что!
И остерегайся добрых и праведных! Они любят распинать тех,
кто изобретает для себя свою собственную добродетель, -- они
ненавидят одинокого.
Остерегайся также святой простоты! Все для нее нечестиво,
что не просто; она любит играть с огнем -- костров.
И остерегайся также приступов своей любви! Слишком скоро
протягивает одинокий руку тому, кто с ним повстречается.
Иному ты должен подать не руку, а только лапу -- и я хочу,
чтобы у твоей лапы были когти.
Но самым опасным врагом, которого ты можешь встретить,
будешь всегда ты сам; ты сам подстерегаешь себя в пещерах и
лесах.
Одинокий, ты идешь дорогою к самому себе! И твоя дорога
идет впереди тебя самого и твоих семи дьяволов!
Ты будешь сам для себя и еретиком, и колдуном, и
прорицателем, и глупцом, и скептиком, и нечестивцем, и злодеем.
Надо, чтобы ты сжег себя в своем собственном пламени: как
же мог бы ты обновиться, не сделавшись сперва пеплом!
Одинокий, ты идешь путем созидающего: Бога хочешь ты себе
создать из своих семи дьяволов!
Одинокий, ты идешь путем любящего: самого себя любишь ты и
потому презираешь ты себя, как презирают только любящие.
Созидать хочет любящий, ибо он презирает! Что знает о
любви тот, кто не должен был презирать именно то, что любил он!
Со своей любовью и своим созиданием иди в свое уединение,
брат мой, и только позднее, прихрамывая, последует за тобой
справедливость.
С моими слезами иди в свое уединение, брат мой. Я люблю
того, кто хочет созидать дальше самого себя и так погибает. --
Так говорил Заратустра.
В отставке
Немного спустя после того, как Заратустра освободился от
чародея, увидел он опять, что кто-то сидит на дороге, по
которой он шел; это был черный высокий человек с исхудавшим,
бледным лицом, сильно раздосадовавший его. "Горе, -- сказал он
в сердце своем, -- вот сидит закутанная печаль, мне кажется,
она из рода священников; чего хотят они в моем царстве?
Как! Едва избег я одного чародея, -- и вот другой
чернокнижник опять становится мне поперек дороги, --
-- какой-нибудь колдун со сложенными руками, какой-нибудь
мрачный чудотворец Божьей милостью, какой-нибудь помазанный
клеветник на мир, чтоб черт его побрал!
Но черт никогда не бывает там, где он был бы на месте:
всегда приходит он слишком поздно, этот проклятый карлик и
колченожка!"
Так бранился Заратустра с нетерпением в сердце своем и
думал, как бы, не глядя на черного человека, проскользнуть мимо
него, -- но случилось иначе. Ибо в этот самый момент его уже
увидел сидевший; и подобно тому, кто наталкивается на
неожиданное счастье, вскочил он и пошел навстречу Заратустре.
"Кто бы ты ни был, ты, странник, -- сказал он, -- помоги
заблудившемуся, ищущему, старому человеку, с которым здесь
легко может случиться несчастье!
Этот мир здесь мне чужд и далек, даже слыхал я рычание
диких зверей; а того, кто мог бы служить мне защитой, уже нет.
Я искал последнего благочестивого человека, святого и
отшельника, который один в лесу своем еще ничего не слыхал о
том, о чем весь мир знает сегодня".
"О чем же знает сегодня весь мир? -- спросил
Заратустра. -- Не о том ли, что старый Бог не жив более, в
которого весь мир некогда верил?"
"Ты говоришь, -- отвечал опечаленный старик. -- А я служил
этому старому Богу до последнего часа его.
Теперь же я в отставке, без господина, и все-таки я не
свободен, нет у меня ни одного веселого часа, разве только в
воспоминаниях.
Для того и поднялся я на эти горы, чтобы наконец опять
устроить себе праздник, как подобает старому папе и отцу церкви
-- ибо знай, я последний папа! -- праздник благочестивых
воспоминаний и богослужений.
Но теперь умер и он, самый благочестивый человек, тот
святой в лесу, который постоянно славил своего Бога пением и
бормотанием.
Его самого не нашел я уже, когда я нашел его хижину -- и
двух волков в ней, которые выли об его смерти, -- ибо все звери
любили его. И я убежал оттуда.
Неужели я пришел напрасно в эти леса и горы? Тогда
решилось сердце мое искать другого, самого благочестивого из
всех тех, кто не верят в Бога, -- искать Заратустру!"
Так говорил старик и окинул острым взглядом того, кто
стоял пред ним; Заратустра же взял руку старого папы и
рассматривал ее долго с удивлением.
"Посмотри, досточтимый, -- сказал он потом, -- какая
прекрасная и длинная рука! Это рука того, кто постоянно
раздавал благословение. Но теперь держит она того, кого ты
ищешь, меня, Заратустру.
Это -- я, безбожный Заратустра, который говорит: кто
безбожнее меня, чтобы мог я радоваться наставлению его?"
Так говорил Заратустра и пронизывал своим взором мысли и
задние мысли старого папы. Наконец тот начал:
"Кто его любил и им владел больше всего, тот теперь и
утратил его больше всего:
-- посмотри, не сам ли я из нас двоих теперь более
безбожник? Но кто бы мог этому радоваться!" --
"Ты служил ему до конца, -- спросил Заратустра задумчиво,
после глубокого молчания, -- ты знаешь, как он умер?
Правда ли, как говорят, что его задушила жалость,
-- что он видел, как человек висел на кресте, и не
вынес этого, так что любовь к человеку сделалась его адом и
наконец его смертью?" --
Но старый папа ничего не ответил, а посмотрел робко в
сторону страдальческим, мрачным взглядом.
"Оставь его, -- сказал Заратустра после долгого
размышления, продолжая смотреть старику прямо в глаза. --
Оставь его, он умер. И хотя тебе делает честь, что ты о
мертвом говоришь только хорошее, но ты так же хорошо знаешь,
как и я, кто он был; и что он ходил странными путями".
"Говоря с глазу на полуглаз, -- сказал, повеселев, старый
папа (ибо он был слеп на один глаз), -- в вопросах Бога я
просвещеннее самого Заратустры -- и имею право на это.
Моя любовь служила ему долгие годы, моя воля следовала во
всем его воле. Но хороший слуга знает все и даже многое, что
его господин скрывает от себя самого.
Это был скрытный Бог, полный таинственности. Поистине,
даже к сыну своему шел он не иначе как потаенным путем. У
дверей его веры стоит прелюбодеяние.
Кто его прославляет как Бога любви, тот недостаточно
высокого мнения о самой любви. Разве этот Бог не хотел быть
также судьею? Но любящий любит по ту сторону награды и
возмездия.
Когда он был молод, этот Бог с востока, тогда был он
жесток и мстителен и выстроил себе ад, чтобы забавлять своих
любимцев.
Но наконец он состарился, стал мягким и сострадательным,
более похожим на деда, чем на отца, и всего больше похожим на
трясущуюся старую бабушку.
Так сидел он, поблекший, в своем углу на печке, и
сокрушался о своих слабых ногах, усталый от мира, усталый от
воли, пока наконец не задохнулся от своего слишком большого
сострадания". --
"Ты старый папа, -- прервал тут Заратустра, -- видел ли ты
это своими глазами? Могло быть и так, могло быть
и иначе. Когда боги умирают, умирают они всегда разными
смертями.
Ну что ж! Так или иначе -- он умер! Он был не по вкусу
моим ушам и глазам, худшего не хотел бы я о нем говорить.
Я люблю все, что ясно смотрит и правдиво говорит. Но он --
ты ведь знаешь это, ты, старый папа, он был немного из твоего
рода, из рода священнического -- его можно было разно понимать.
Его часто и совсем нельзя было понять. Как же сердился он
на нас, этот дышащий гневом, что мы его плохо понимали! Но
почему же не говорил он яснее!
И если вина была в наших ушах, почему дал он нам уши,
которые его плохо слышали. Если была грязь в наших ушах, кто же
вложил ее туда?
Слишком многое не удавалось ему, этому горшечнику, не
доучившемуся до конца! Но если он еще мстил своим горшкам и
творениям за то, что они ему плохо удавались, -- это было уже
грехом против хорошего вкуса.
Существует и в благочестии хороший вкус; он говорит
наконец: "Прочь с таким Богом! Лучше совсем без Бога,
лучше на собственный страх устраивать судьбу, лучше быть
безумцем, лучше самому быть Богом!"
"Что слышу я! -- сказал тут старый папа, навострив уши. --
О Заратустра! ты благочестивее, чем ты думаешь, при таком
безверии! Какой-нибудь Бог в тебе обратил тебя к твоему
безбожию.
Разве не само твое благочестие не дозволяет тебе более
верить в Бога? И твоя чрезмерная правдивость поведет тебя еще
дальше, по ту сторону добра и зла!
Посмотри, что осталось тебе? У тебя есть глаза, руки и
уста, которые от вечности предназначены для благословения.
Благословляют не только рукой.
Вблизи тебя, хотя ты и хочешь быть самым безбожным, я
предчувствую тайное благоухание долгих благословений; мне
становится при этом хорошо и мучительно.
Позволь мне быть твоим гостем, о Заратустра, на одну
только ночь! Нигде на земле мне не будет теперь лучше, чем у
тебя!"
"Аминь! Да будет так! -- сказал Заратустра с великим
удивлением. -- Туда вверх ведет дорога, там находится пещера
Заратустры.
Поистине, я сам охотно проводил бы тебя туда, досточтимый,
ибо я люблю всех благочестивых людей. Но теперь меня поспешно
отзывает от тебя крик о помощи.
В моем царстве ни с кем не должно быть несчастья; пещера
моя -- хорошая пристань. И больше всего хотел бы я всякого, кто
печалится, опять поставить на твердую землю и на твердые ноги.
Но кто снимет с плеч твою печаль? Для этого я
слишком слаб. Поистине, долго придется нам ждать, пока
кто-нибудь опять воскресит тебе твоего Бога.
Ибо этот старый Бог не жив более: он основательно умер".
Так говорил Заратустра.
Навигация
Перейти к полной версии