Я мог бы писать книги НЕ МЕНЕЕ увлекательные и остроумные, чем Донцова, застолбить какую-то нишу и шуровать туда потоком всю остросюжетную гадость. Причем, еще в 20-25 лет. А оно мне надо? А что я буду делать с деньгами, с необходимостью фальшиво улыбаться каким-то там нужным людям? Что я буду делать со своей жизнью, в которой есть много чего такого, что совершенно не будет в такой жизни востребовано? А то, что предоставит мне такая жизнь - не будет востребовано мною..
Ну раз уж мы тут такие темы серьезные затрагиваем, включая классиков, то хочу кое-что вынести на ваш суд. Казалось бы, времена меняются, прогресс, новые знания, новые возможности... Так ли это?
Увы, объективная оценка позволяет усомниться в том, что что-либо меняется - люди остались неизменны: те же нравы, те же поступки, те же управляющие ими принципы. Примеры нужны? Я вот сегодня как-то случайно открыл книгу Бальзака "Утраченные иллюзии", и, как это обычно бывает, на том месте, которое для меня в этот момент может иметь значение. Но в данной ситуации, уже выходит не только для меня, но и для всех, вовлеченных в разговор. Мне часто сразу попадается то и там, что и где нужно :-) Есть такая особенность.
И вот читаем о книгоиздателях и писателях 18-19 века. Заметьте, прошло два с лишним столетия. А все - как о наших днях. У тех людей точно такая же правда, как и у нынешних, ведут себя так же, думают о том же, хотят того же и теми же методами добиваются. Меняются только декорации... Надеюсь, не лень будет это осилить.
Описание: Некий Люсьен приносит рукопись своих стихов книгоиздателю и становится свидетелем царящих в этой отрасли нравов. Для тех, кто не в курсе, подскажу - ситуация один в один как в наши дни. Это как раз иллюстрация к моему прошлому посту о том, каким путем становятся знаменитостями...
А Лисенку в ответ на вопрос как можно работать для вечности - опять же прочитайте книгу :-) Глупейший ответ, но зато точный и откровенный. Эта Работа - противовес всему тому, что прочтете ниже, что повторяется из века в век, имеет одни и те же корни и одни и те же последствия. А по поводу альтернативы... Христиане приносили себя в жертву на крестах и аренах колизея, мусульмане - жизни предпочитали смерть в бою, буддисты обривали головы, одевали всего одну одежду и становились странствующими монахами... Это альтернатива вечных людей, которые живут сознанием Вечности и смерти для которых нет как таковой, а значит и Смысл жизни становится где-то за пределами самой жизни с ее необходимостью чего-то в этой жизни добиваться, а затем дряхлеть и все терять... Варианты книжных магнатов или писателей-халифов на час и прочее их уже не прельщаютЧАСТЬ ВТОРАЯ "ПРОВИНЦИАЛЬНАЯ ЗНАМЕНИТОСТЬ В ПАРИЖЕ" СТР. 251
Лавока открыл свою книжную лавку, всего только несколько дней назад, в
углу внутреннего пассажа Деревянных галерей, напротив лавки Дориа, молодого
человека, ныне забытого, но в свое время отважно расчистившего тот путь, где
позже блистал его соперник. Лавка Дориа находилась в рядах, обращенных к
саду, лавка Лавока выходила во двор. Лавка Дориа была разделена на две
части: в одной помещался обширный книжный магазин, другая служила хозяину
кабинетом. Люсьен, впервые появившийся здесь вечером, был поражен зрелищем,
неотразимым для провинциалов и юнцов. Вскоре он потерял своего вожатого.
- Будь ты хорош собою, как этот мальчик, я бы тебя полюбила,- сказала
какому-то старику одна из девиц, указывая на Люсьена.
Люсьен растерялся, точно собака слепого; он отдался людскому потоку в
неописуемом состоянии растерянности и возбуждения. Преследуемый взглядами
женщин, ослепленный белизной округлых плеч, дерзостных грудей, привлекавших
его внимание, он шел медленно, крепко держа в руках рукопись, опасаясь, как
бы ее у него не украли, о наивный!
- Что вам угодно, сударь? - вскричал он, когда его кто-то схватил за
руку; он решил, что на его поэзию покушается какой-нибудь автор. Но то был
его друг Лусто. Он сказал Люсьену:
- Я знал, что вы не минуете этих мест.
Поэт стоял у дверей лавки, и Лусто ввел его внутрь помещения. Там
толпились люди, ожидавшие момента, чтобы поговорить с султаном книжного
дела. Типографы, поставщики бумаги и рисовальщики теснились вокруг
продавцов, расспрашивали их о текущих и задуманных делах.
- Посмотрите-ка, вот Фино, редактор моей газеты! А тот, с кем он
беседует,- Фелисьен Верну, плут, опасный, как секретная болезнь, но не лишен
таланта.
- Послушай, ведь у тебя нынче первое представление, старина,- сказал
Фино, подходя вместе с Верну к Лусто.- Я пристроил ложу.
- Ты ее продал Бролару?
- Ну и что ж? Для тебя-то место найдется. А на что тебе нужен Дориа?
Ах, к слову сказать, мы решили пустить Поль де Кока. Дориа купил двести
экземпляров. Виктор Дюканж отказал ему в романе, и Дориа хочет создать
нового автора этого жанра. Ты объявишь Поль де Кока выше Дюканжа.
- Но у нас с Дюканжем идет пьеса в театре Гетэ,- сказал Лусто.
- Пустое! Скажи, что статью писал я, что статья была чересчур резкая,
что ты ее смягчил, и он тебе будет еще благодарен.
- Не можешь ли ты пособить мне учесть у кассира Дориа вот этот вексель
в сто франков? -сказал Этьен.- Не забудь, что мы нынче ужинаем на новоселье
у Флорины.
- Ах, да! Ведь ты нас угощаешь,- сказал Фино, сделав вид, что
припоминает с трудом.- Послушайте, Габюссон,- сказал Фино, взяв вексель
Барбе и передавая его
кассиру,- выдайте этому молодому человеку за мой счет девяносто
франков. Поставь передаточную надпись, мой друг!
Лусто взял перо и, покамест кассир отсчитывал деньги, подписал вексель.
Люсьен, весь обратись в слух и зрение, не проронил ни одного слова из этого
разговора.
- Но это еще не все, дорогой мой,- заметил Этьен.- Я не благодарю тебя,
мы связаны с тобою до гробовой доски, но я должен представить Дориа вот
этого юношу, и ты обязан склонить его выслушать нас.
- В чем дело? - спросил Фино.
- Сборник стихов,- отвечал Люсьен.
- A-al -сказал Фино, отскочив.
- Сударь!-сказал Верну, глядя на Люсьена.- Вы неопытны в издательском
деле, иначе вы забросили бы рукопись в самый дальний угол своей квартиры.
В это время вошел красивый молодой человек, Эмиль Блонде, начинавший
карьеру в "Журналь де Деба" блестящими статьями; он подал руку Фино, Лусто и
небрежно поклонился Верну.
- В двенадцать ужин у Флорины,- сказал ему Лусто.
- Приду! - сказал молодой человек.- А кто там будет?
- О! Там будут...- сказал Лусто,- Флорина и москательщик Матифа; дю
Брюель, в пьесе которого выступает Флорина; старикашка Кардо и его зять
Камюзо; затем Фино...
- Москательщик прилично угощает?
- Не преподнес бы он нам какую-нибудь пилюлю! ' - сказал Люсьен.
- Юноша не лишен остроумия,- серьезно промолвил Блонде, поглядев на
Люсьена.- Скажи, Лусто, мсье приглашен на ужин?
- Само собою!
- Стало быть, посмеемся... Люсьен покраснел до ушей.
- Долго ты там будешь возиться, Дориа? - сказал Блонде, стукнув в
окошечко кабинета Дориа.
- Сию минуту, и я к твоим услугам, голубчик!
- Отлично,- сказал Лусто своему спутнику.- Этот
1 Слово droguiste (фр.) означает москательщик, но также - торговец
аптекарскими товарами.
молодой человек, почти ваш сверстник, пишет в "Деба". Он один из владык
критики, человек опасный. Дориа выйдет к нему на поклон, и тогда мы доложим
о нашем деле этому паше заставок и книгопечатания. Иначе нам пришлось бы
ждать до одиннадцати часов вечера. Аудиенция принимает все более широкие
размеры.
Люсьен и Лусто присоединились к Блонде, Фино, Верну, стоявшим в глубине
лавки.
- Чем он занят?-спросил Блонде у главного кассира Габюссона,
подошедшего с ним поздороваться.
- Покупает еженедельник. Хочет его восстановить, чтобы
противодействовать влиянию "Минервы", всецело обслуживающей Эмери, и влиянию
"Консерватора", пропитанного слепым романтизмом.
- Платить будут хорошо?
- Как всегда... Чересчур хорошо! -сказал кассир.
В эту минуту вошел молодой человек, недавно выпустивший превосходный
роман, который скоро был распродан и пользовался чрезвычайным успехом; роман
выходил вторым изданием у Дориа. Этот молодой человек, одаренный внешностью
редкостной и примечательной, изобличающей артистическую натуру, произвел
сильное впечатление на Люсьена.
- Вот и Натан! - сказал Лусто на ухо провинциальному поэту.
Натан, в ту пору в цвете молодости, подошел к журналистам, снял шляпу
и, вопреки своему явному высокомерию, низко им поклонился; в присутствии
Блонде, которого Натан знал лишь по внешности, он держался почти
подобострастно. Блонде и Фино не потрудились снять шляп.
- Сударь, я счастлив, что мне случайно представился
случай...
- От волнения он допустил плеоназм,- сказал Фелисьен Этьену Лусто.
- ...выразить благодарность за вашу прекрасную статью в "Журналь де
Деба", посвященную мне. Успехом книги я наполовину обязан вам.
- Полно, дорогой мой, полно,- сказал Блонде, пряча под личиной
добродушия покровительственное отношение к Натану.- У вас талант, черт
возьми! Очень рад с вами познакомиться.
- Ваша статья уже опубликована, и меня не сочтут за льстеца; теперь мы
можем чувствовать себя непринужденно. Надеюсь, вы окажете мне честь и
удовольствие отобедать со мною завтра? Будет Фино. Лусто, ты не откажешься,
старина? - прибавил Натан, пожимая руку Этьену.- О, вы на отличной дороге,
сударь,- сказал он Блонде.- Вы преемник Дюссо, Фьеве Жоффруа. Гофман говорил
о вас Клоду Виньону, своему ученику и другу; он сказал, что может умереть
спокойно, ибо "Журналь де Деба" увековечен. Вам, наверно, платят огромные
деньги?
- Сто франков за столбец,- отвечал Блонде.- Не бог весть какая оплата,
когда приходится прочитывать столько книг. Из сотни едва ли отыщется одна,
которой стоит заняться, как, например, вашей. Ваша книга, честное слово,
доставила мне удовольствие.
- И принесла полторы тысячи франков,- сказал Лусто Люсьену.
- Но вы пишете и политические статьи? - спросил Натан.
- Да, время от времени,- отвечал Блонде.
Люсьен представлял собою в их среде нечто вроде зародыша; он был
восхищен книгой Натана, он почитал его как некоего бога, и подобное
низкопоклонство перед критиком, имя и влияние которого были ему неизвестны,
ошеломили его. "Ужели я дойду до подобного унижения? Ужели настолько
поступлюсь своим достоинством?-говорил он самому себе.- Надень шляпу, Натан!
Ты написал прекрасную книгу, а критик всего лишь статью". Кровь в нем
закипела при этой мысли. Он видел, как в переполненной народом лавке
добивались приема у Дориа робкие молодые люди, начинающие авторы, и как,
потеряв надежду получить аудиенцию, они уходили, приговаривая: "Я зайду в
другой раз". В центре группы состоявшей из знаменитостей политического мира,
два или три политических деятеля беседовали о созыве палат, о злободневных
событиях. Еженедельный журнал, о котором вел переговоры Дориа, имел право
писать о политике. В ту пору патенты на общественные трибуны становились
редкостью. Газета была преимуществом, столь же желанным, как и театр. Один
из самых влиятельных пайщиков газеты "Конститюсьонель" стоял в кругу
политических деятелей. Лусто оказался удивительным чичероне. С каждой его
фразой Дориа вырастал в воображении Люсьена, постигшего, что политика и
литература сосредоточены в этой лавке. Наблюдая, как поэт проституирует
музу, раболепствуя перед журналистом, унижает искусство, уподобляя его
падшей женщине, униженной проституцией под сводами этих омерзительных
галерей, провинциальный гений постиг страшные истины. Деньги - вот разгадка
всего. Люсьен чувствовал себя здесь чужим, ничтожным человеком,, связанным с
успехом и богатством лишь нитью сомнительной дружбы. Он обвинял своих
нежных, своих истинных друзей из Содружества в том, что они изображали свет
ложными красками и мешали ему броситься в бой с пером в руке. "Я
соревновался бы с Блонде!" - мысленно вскричал он.
Лусто, еще так недавно стенавший на Люксембургских высотах, подобно
раненому орлу, и представлявшийся ему столь великим, внезапно умалился в его
глазах. Модный издатель, источник всех этих существований, показался ему
значительным человеком. Поэт, держа рукопись в руках, ощущал трепет,
родственный страху. Посреди лавки на деревянных, раскрашенных под мрамор,
пьедесталах стояли бюсты Байрона, Гете и г-на де Каналиса, от которого Дориа
надеялся получить томик стихов; поэт, заглянув в лавку, должен был видеть,
как высоко вознес его книгопродавец; Люсьен невольно терял чувство
уверенности в себе, отвага его ослабевала, он предвидел, какое влияние может
оказать Дориа на его судьбу, и с нетерпением ждал его появления.
- Так вот, дети мои,- сказал толстый, низенький человек с жирным лицом,
похожий на римского проконсула; напускное простодушие, обманывавшее
поверхностных людей, несколько смягчало выражение этого лица.- Наконец-то я
владелец единственного еженедельного журнала, который можно было купить и у
которого две тысячи подписчиков.
- Хвастун! Налог оплачивается за семьсот. Но и это недурно,- сказал
Блонде.
- Клянусь, подписчиков тысяча двести. Я сказал "две тысячи",- заметил
толстяк вполголоса,- ради тех вот поставщиков бумаги и типографов. Я думал,
что у тебя больше такта, Блонде! - добавил он громко.
- Принимаете пайщиков? -спросил Фино.
- Смотря по обстоятельствам,- сказал Дориа.- Желаешь одну треть за
сорок тысяч франков?
- Согласен, если вы пригласите сотрудниками Эмиля Блонде, здесь
присутствующего, Клода Виньона, Скриба,. Теодора Леклера, Фелисьена Верну,
Жэ, Жуй, Лусто...
- Отчего не Люсьена де Рюбампре? - отважно сказал провинциальный поэт,
прерывая Фино.
- ... и Натана,- сказал Фино в заключение.
- А отчего не первого встречного?-сказал книгопродавец, нахмурив брови
и оборачиваясь в сторону автора "Маргариток".- С кем имею честь?..- сказал
он. нагло глядя на Люсьена.
- Минуту внимания, Дориа,- отвечал Лусто.- Это мой знакомый. Покамест
Фино будет обдумывать ваше предложение, выслушайте меня.
Люсьен почувствовал, как от холодного пота увлажнилась рубашка на его
спине под жестким и злым взглядом этого грозного падишаха книжного дела,
обращавшегося к Фино на "ты", когда как Фино говорил ему "вы", называвшего
"голубчиком" опасного Блонде и милостиво протянувшего руку Натану в знак
дружественного отношения к нему.
- Полно, мой милый! - вскричал Дориа.- Ведь ты знаешь, что у меня
тысяча сто рукописей! Да, сударь, мне представлено тысяча сто рукописей!
Спросите у Габюссона,- кричал он.- Скоро понадобится особый штат для
заведывания складом рукописей, комиссия для их просмотра, заседания, дабы
путем голосования определять их достоинства, жетоны для оплаты
присутствующих членов и непременный секретарь для представления им отчетов.
То будет филиальное отделение Французской академии, и академики Деревянных
галерей будут получать больше, нежели институтские.
- Это мысль,- сказал Блонде.
- Дурная мысль,- продолжал Дориа.- Не мое дело разбирать плоды
кропотливого сочинительства тех из вас, которые бросаются в литературу,
отчаявшись стать капиталистами, сапожниками, капралами, лакеями,
чиновниками, судебными приставами! Доступ сюда открыт лишь людям с именем!
Прославьтесь, и вы найдете здесь золотое руно. За два года я создал трех
знаменитостей, и все трое неблагодарны! Натан требует шесть тысяч франков за
второе издание своей книги, между тем я выбросил три тысячи франков за
статьи о ней, а сам не заработал и тысячи. За две статьи Блонде я заплатил
тысячу франков и на обед истратил пятьсот.
- Но если все издатели станут рассуждать, как вы, сударь, как же тогда
напечатать первую книгу? - спросил Люсьен, в глазах которого Блонде страшно
упал, когда он узнал, сколько заплатил Дориа за статьи в "Деба".
- Это меня не касается,- сказал Дориа, бросив убийственный взгляд на
прекрасного Люсьена, мило ему улыбавшегося,- я не желаю печатать книги,
которые при риске в две тысячи франков дают две тысячи прибыли; я спекулирую
на литературе: я печатаю сорок томов в десяти тысячах экземпляров, как
Панкук и Бодуэн. Благодаря моему влиянию и статьям друзей я делаю дело в сто
тысяч экю и не стану продвигать том в две тысячи франков. Я не желаю тратить
на это силы. Выдвинуть новое имя автора и книгу труднее, нежели обеспечить
успех таким сочинениям, как "Иностранный театр", "Победы и завоевания" или
"Мемуары о революции", а они принесут целое состояние. Я отнюдь не намерен
служить подножкой для будущих знаменитостей, я желаю зарабатывать деньги и
снабжать ими прославленных людей. Рукопись, которую я покупаю за сто тысяч,
обходится мне дешевле, чем рукопись неизвестного автора, за которую тот
просит шестьсот франков. Если я не вполне меценат, все же я имею право на
признательность со стороны литературы: я уже удвоил гонорар за рукописи. Я
излагаю вам свои доводы, потому что вы друг Лусто, мой мальчик,- сказал
Дориа, похлопав поэта по плечу с возмутительной фамильярностью.- Ежели бы я
так разговаривал со всеми авторами, желающими, чтобы я издал их труды,
пришлось бы закрыть лавочку, ибо я растрачивал бы время на приятные, но
чересчур дорогие беседы. Я еще не так богат, чтобы выслушивать монологи
любого честолюбца. Это допустимо на театре в классических трагедиях.
Роскошь одеяния грозного Дориа подкрепляла в глазах провинциального
поэта эту речь, полную жестокой логики.
- Что там у него? - спросил Дориа у Лусто.
- Томик великолепных стихов.
Услышав это, Дориа оборотился к Габюссону движением, достойным Тальма.
- Габюссон, дружище! С нынешнего дня, если кто-либо явится с
рукописью... Эй, вы! Послушайте-ка! -сказал он, обращаясь к трем продавцам,
высунувшимся из-за кипы книг на гневный голос патрона, который разглядывал
свои ногти и холеную руку.- Кто бы ни принес рукопись, спрашивайте - стихи
это или проза. Если стихи, тотчас выпроваживайте. Стихи - смерть для
книжного дела!
- Браво! Отлично сказано, Дориа! - вскричали журналисты.
- Истинное слово!-восклицал издатель, шагая взад и вперед по лавке с
рукописью Люсьена в руках.- Вы не
знаете, господа, какое зло нам причинили лорд Байрон, Ламартин, Виктор
Гюго, Казимир Делавинь, Каналис и Беранже. Их слава вызвала целое нашествие
варваров. Я уверен, что в настоящее время у издателей находится в рукописях
до тысячи томов стихов, начатых с середины прерванной истории, где нет ни
начала, ни конца, в подражание "Корсару" и "Ларе". Под предлогом
самобытности молодые люди сочиняют непостижимые строфы, описательные поэмы и
воображают, что создали новую школу в духе Делиля. За последние два года
поэтов развелось пропасть, точно майских жуков. Прошлый год я на них понес
двадцать тысяч убытку. Спросите у Габюссона. В мире, может быть, и есть
бессмертные поэты среди тех розовых и свежих, еще безбородых юнцов, что
приходят ко мне,- сказал он Люсьену,- но в издательском мире существуют
только четыре поэта: Беранже, Казимир Делавинь, Ламартин, Виктор Гюго; ибо
Каналис... поэт, созданный газетными статьями.
Люсьен не нашел в себе мужества выпрямиться и принять независимый вид
перед этими влиятельными людьми, смеявшимися от чистого сердца. Он понял,
что его вышутят и погубят, если он возмутится; но он испытывал неодолимое
желание схватить издателя за горло, нарушить оскорбительную гармонию его
галстука, разорвать золотую цепь, сверкавшую на его груди, растоптать его
часы, растерзать его самого. Уязвленное самолюбие открывало дверь мщению, и,
улыбаясь издателю, он поклялся в смертельной ненависти к нему.
- Поэзия подобна солнцу, которое выращивает вековые леса и порождает
комаров, мошек и москитов,- сказал Блонде.- Нет добродетели, оборотной
стороной которой не являлся бы порок. Литература порождает книжную торговлю.
- И журналистов! -сказал Лусто. Дориа расхохотался.
- Что же это наконец? -сказал он, указывая на рукопись.
- Сборник сонетов, в укор 'Петрарке,- сказал Лусто.
- Как это понять? -спросил Дориа.
- Как все понимают,- сказал Лусто, заметив тонкую усмешку на устах
присутствующих.
Люсьен не мог обнаружить своей злобы, но пот проступил под его
доспехами.
- Хорошо, я прочту,- сказал Дориа с царственным
жестом, обличавшим всю широту его милости.- Если твои сонеты на высоте
девятнадцатого века, милый мальчик, я сделаю из тебя большого поэта.
- Если он столь же даровит, как и прекрасен, вы рискуете немногим,-
сказал один из прославленных ораторов Палаты, беседовавший с редактором
"Конститюсьонель" и директором "Минервы".
- Генерал,- сказал Дориа,- слава - это двенадцать тысяч франков на
статьи и тысячи экю на обеды: спросите у автора "Отшельника". Если господин
Бенжамен Констан пожелает написать статью о молодом поэте, я тотчас же
заключу с ним договор.
При слове "генерал" и имени знаменитого Бенжамена Констана лавка в
глазах провинциальной знаменитости приняла размеры Олимпа.
- Лусто, мне надобно с тобою поговорить,- сказал Фино.- Мы встретимся в
театре! Дориа, я принимаю предложение, но при одном условии! Идемте в ваш
кабинет.
- Побеседуем, дружок,- сказал Дориа, пропуская Фино вперед и жестом
давая понять ожидавшим его десяти посетителям, что он занят.
Он уже собирался исчезнуть, как вдруг нетерпеливый "Люсьен остановил
его.
- Вы взяли мою рукопись; когда ждать ответа?
- Зайди, мальчик, дня через три или четыре, тогда увидим.
Лусто увлек Люсьена, не дав ему времени раскланяться с Верну, Блонде,
Раулем Натаном, генералом Фуа и Бенжаменом Констаном, книга которого "Сто
дней" только что появилась. Люсьен вскользь успел рассмотреть его изящную
фигуру, белокурые волосы, продолговатое лицо, умные глаза; приятный рот,
короче сказать, весь облик того человека, который двадцать лет был
Потемкиным при г-же де Сталь, боролся с Бурбонами после борьбы с Наполеоном
и которому суждено было умереть сраженным своей победой.
- Что за лавочка! - вскричал Люсьен, садясь подле Лусто в кабриолет.
- В Драматическую панораму. Живей! Получишь тридцать су,- сказал Этьен
кучеру.- Дориа - пройдоха, в год он продаст книг на полтора миллиона
франков, а то и более. Он как бы министр от литературы,- отвечал Лусто,
самолюбие которого было приятно польщено, и перед Люсьеном он изображал
собою великого мастера.- В алчности он не уступит Барбе, но размах у него,
шире. Дориа соблюдает приличия; он великодушен, но тщеславен; что касается
ума,- это вытяжки из всего, что вокруг него говорится; лавка его -
любопытное место. Тут можно побеседовать с выдающимися людьми нашего
времени. Тут, дорогой мой, за один час юноша почерпнет больше, нежели за
десять лет кропотливого труда над книгами. Тут обсуждают статьи, тут находят
темы, завязывают связи с влиятельными и знаменитыми людьми, которые могут
оказаться полезными. Нынче, чтобы выдвинуться, необходимо заручиться
знакомствами. Все случай, как видите! Самое опасное - философствовать, сидя
в своей норе.
- Но какая наглость! - сказал Люсьен.
- Пустое! Мы все потешаемся над Дориа,- отвечал Этьен.- Если вы
нуждаетесь в нем, он будет вас попирать; он нуждается в "Журналь де Деба", и
Эмиль Блонде заставляет его вертеться волчком. О! Если вы войдете в
литературу, вы еще не то увидите. Неужто он вам не говорил?
- Да, вы были правы,- отвечал Люсьен.- Я страдал в этой лавке более,
нежели ожидал по вашим предсказаниям.
- К чему страдать? То, что мы оплачиваем нашей жизнью,- наши темы,
иссушающие мозг, созданные в бессонные ночи, наши блуждания в области мысли,
наш памятник, воздвигнутый на нашей крови,- все это для издателей только
выгодное или убыточное дело. Для издателей наша рукопись - вопрос купли и
продажи. Для них в этом - вся задача. Книга для них представляет капитал,
которым они рискуют; чем книга лучше, тем менее шансов ее продать. Каждый
выдающийся человек возвышается над толпой, стало быть, его успех в прямом
соотношении с временем, необходимым для оценки произведения. Ни один
издатель не желает ждать. Книга, вышедшая сегодня, должна быть продана
завтра. Согласно этой системе издатели отвергают книги содержательные,
требующие высокой, неторопливой оценки. - д'Артез прав! - вскричал Люсьен.
Тема: Что в нашем мире Божье а что нет? (Прочитано 98217 раз)